Кудрат Эргашев - Позывные — «02»
— По-настоящему опасные мужчины не пугают, а действуют…
— Ого! Один-ноль в вашу пользу. — Рянский улыбнулся краешком губ. Потом сразу стал серьезным, уставился в дно бокала. — Вы знаете, у меня сегодня особенный день, — не поднимая глаз, сказал он. — Встал утром с предвкушением чего-то необычного, что должно произойти. А потом еще бабушка. Я вас обязательно познакомлю, она — редкий экземпляр. Говорит мне: «Алекс, я видела во сне маму с распущенными волосами на качелях. Тебя ждут большие перемены». Теперь я понимаю, что она имела в виду. — Он внимательно посмотрел на девушку.
Жанна зарделась, почему-то стала передвигать фужеры.
— А кто у вас есть, кроме бабушки? — нарушила она затянувшееся молчание.
— Никого. Бабушка меня, как говорят, вскормила. Ей восемьдесят шесть, и я ее боготворю. У нее лишь один недостаток — она вся в прошлом.
— С каких пор память о прошлом стала недостатком? — возразила Жанна. — По-моему, связь с минувшим заставляет по-новому взглянуть на настоящее, правильно оценить его. Вы ешьте, Саша, — она пододвинула гостю тарелку.
— Спасибо, — Рянский отпил из бокала. — К сожалению, не могу согласиться с хозяйкой, как этого требует этикет. Вы видели югославский фильм «Не оглядывайся, сынок»? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Впрочем, видеть его не обязательно. Панацея от всех бед — в названии. Идти по жизни, не оглядываясь назад, — единственно правильная стратегия. Начнешь оборачиваться — безнадежно отстанешь и никогда не будешь счастлив.
— Кем вы работаете, Саша?
— А вы кем хотите стать? — вопросом на вопрос ответил он.
— Я еще не решила, но все больше склоняюсь к археологии.
— Это очень интересно. Увы! У меня должность весьма скромная. Более того, она наверняка шокирует обывателя. Позвольте представиться — гид экскурсионного бюро путешествий. Мне нравится моя работа, хотя но образованию я историк. Но вся история укладывается в трех словах: люди рождаются, страдают и умирают. Когда я понял это, то сменил профессию. Сейчас мне приходится много ездить по стране — новые города, новые люди, впечатления. Главное — я свободен.
— А я очень боюсь не найти себя в жизни, — неожиданно призналась Жанна. — Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, пусть тебе нравится то, что ты делаешь». Это ужасно, не найти свою точку приложения…
— Да, похоже на пожизненный смертный приговор, — согласился Рянский, вставая. — Я провел незабываемые часы, Жанночка. А теперь разрешите откланяться…
В прихожей он галантно поцеловал ей руку. Девушка вспыхнула.
— Хочу снова увидеть вас. Можно?
Жанна обрадованно улыбнулась.
* * * Из магнитофонной записи допроса вахтера Гуриной К. Н.«— …Значит, 13 января в утро, аккурат около восьми, мы с Дмитриевой на дежурство заступили в вестибюле. Чай поставили, дома не успели попить. Попили, значит. В десятом часу Феня — это Дмитриева, напарница моя — пошла свет гасить по зданию. У нас строго с электричеством. Тут как раз и подошел этот. Вот, говорит, подарок вашей студентке от брата из Риги. Сделайте милость, передайте, а то не нашел я ее, а у меня времени в обрез. И был таков. Я фамилию записала, чтобы не забыть ненароком и — под стекло себе. Сверток в ноги поставила. Искала до конца смены эту девушку, да без толку все — не нашла. Вечером сдала сверток сменщице. Так и передавали мы его дружка дружке. А шестнадцатого утром, когда заступила я снова, надоел он мне, да и боязно, пропадет еще. Я Михаилу Ивановичу, коменданту, говорю: «Забери его от греха подальше в склад». А он отвечает: «Неизвестно, чего там внутри». Надорвали край бумаги. «Что за штуковина?» — спрашиваю. Комендант и объяснил: «Это, Никитична, патефон такой современный, без пластинок играет. Я его, — говорит, — ни в коем разе не возьму, потому как он, может, неисправный, а мне потом отвечать». Как чуял горемычный. Потом к обеду передумал: «Давай, — говорит, — проверю, ежели исправный — возьму». Унес, а минут через десять как бабахнет! Страхи какие, сохрани, господи.
— Клавдия Никитична, вы запомнили этого человека, который принес магнитофон? Какой он из себя, сколько ему лет?
— Обыкновенный такой. Высокий, лицо круглое. Не наш студент — это точно. Своих я наперечет знаю. Годов сколько ему — не ведаю. Сейчас не поймешь их. Вон у соседки внук, шестнадцать ему, а до головы на цыпочках не дотянешься. Кулаки — как гири двухпудовки. Одно слово, аскетлерат…
— Ну, а одет он как был? Пожалуйста, Клавдия Никитична, это очень важно. Раз вы своих студентов всех помните, значит, память у вас хорошая.
— Шапка меховая, такая рыжая и большая, на уши налазит. Пальто вроде с воротником каракулевым… А больше ничего не упомню. Да, вот еще что, боты на нем теплые были, наследил он на полу. Я еще пристыдила, а он извинился. Вежливый…»
* * *Распрощавшись со Славкой и Димкой, Колька Хрулев медленно брел домой. На душе было муторно. Не доходя до дому, он сел во дворе на скамейку и тяжело вздохнул.
«Три дня, конечно, я как-нибудь протяну, — безрадостно думал Колька. — Завтра литературы нет, постараюсь не попадаться на глаза Елене. Послезавтра литература — шестой урок. А потом? Потом все!» Он представил себе эту картину. «Хрулев, — спросит Елена, — вы что, в течение двух дней не могли увидеть никого из своих родителей? Придется вам помочь», — под хихиканье девчонок медленно добавит она. И тут уж, как пить дать, через Светку передаст записку.
Колька зло сплюнул и закурил.
«Вообще все устроено несправедливо. В школе одни обязанности. Должен учиться, да еще хорошо, не имеешь права пропускать уроки. Надо быть вежливым, не курить… А прав — никаких. Ну подумаешь, пять раз не был на математике и два раза на химии. И на тебе! Давай родителей. А отец налакается и начнет куражиться». Колька глубоко затянулся, бросил окурок, встал и не спеша направился домой.
Сколько Колька помнил себя, — отец пил. Когда он первый раз увидел подвыпившего отца, его разобрало любопытство, и он спросил:
— Мам, а мам, почему папа шатается?
Потом, когда отец уселся на диван и запел, — это тоже было удивительно, — он опять спросил:
— Мама, а чего папа поет?
Отец цыкнул на него, а Ксения Ивановна поспешно стала укладывать сына в постель.
Отец приходил домой пьяным все чаще, и Колька уже ничего не спрашивал у матери, он прятался, потому что папа сразу становился чужим и страшным. С тех пор в душе мальчика прочно поселился страх.
Степан Кондратьевич считал, что сына надо приучать к порядку с малолетства, но воспитательные порывы обычно обуревали его, когда он был нетрезв.
— Где Колька? Почему подлец не делает уроки? — спохватывался он вдруг в пьяном угаре.
— Играет он во дворе, — испуганно отвечала Ксения Ивановна, старавшаяся, чтобы сын в такие минуты не попадался отцу на глаза. — Да и уроки он сделал.
— Проверю… — Степан Кондратьевич выходил на балкон и громко кричал на весь двор. — Колька! Домой!
Услышав зов отца, Колька стремглав летел домой, он хорошо знал: малейшее промедление чревато для него неприятностями. Но ничего не помогало. Отец уже ждал его с ремнем в руках и, как только Колька входил, начинал стегать его по ногам, приговаривая:
— Вот тебе, паршивец, чтоб сразу шел, чтоб отца и порядок уважал…
Ксения Ивановна пыталась защищать ребенка, вырывала ремень, но Степан Кондратьевич грубо отталкивал ее, гневно кричал:
— Уходи прочь, заступница! Ишь, избаловала мальчишку!
Потом Колька лежал у себя на кровати, горько всхлипывал, прижимался к сидевшей рядом матери и думал: зачем взрослые пьют эту проклятую водку, если от нее столько бед и горя.
Постоянная боязнь наказания сделала Кольку заискивающим, угодливым и злым. Он нередко обижал младших. А когда знакомился с кем-нибудь, прежде всего выяснял: «Тебя наказывают дома?» И, получив утвердительный ответ, уточнял: «Бьют?» Ему очень хотелось, чтобы всех наказывали и били, как его.
Учился он неважно. Пропускал уроки, часто опаздывал, нередко выпрашивал у учителей отметку и, получая, был доволен, когда ему это удавалось. Самым скучным занятием для Кольки было делать уроки. Когда он садился за них, его охватывало страшное уныние, а оттого, что пять раз в неделю надо было учить математику, у него появилось отвращение к этому предмету, и он, всякий раз оттягивая тот момент, когда надо было садиться за тетради или учебники, старался делать что-нибудь другое, более интересное.
Кольку очень тянуло к ребятам сильным, независимым. Его привлекали в них те черты, которые у него самого отсутствовали напрочь. А Славку Лазарева он просто боготворил. Еще с тех пор, как Славку в пятом классе прикрепили к нему для оказания помощи, Колька неотступно следовал за ним и охотно участвовал во всех его проделках. Учителя поговаривали в учительской между собой, что Хрулев — тень Лазарева.
